В Институте изучения океана на Гавайях самку дельфина (Steno bredanensis) обучали ожидать, что за свистком дрессировщицы следует выдача еды, и ожидать, что в случае повторения в дальнейшем того же поведения, при котором она слышала свисток, она снова услышит свисток и получит еду. Эта самка использовалась дрессировщиками, чтобы показывать публике, «как мы дрессируем дельфинов». «Когда она входит в демонстрационный бассейн, я наблюдаю за ней, и как только я хочу, чтобы она что-нибудь повторила, я тут же даю свисток, после чего ее кормят». Она повторяет это «что-нибудь», и снова получает подкрепление. Три повторения этой последовательности были достаточны для демонстрации, после чего ее удаляли за сцену, до следующего представления через два часа. Она усвоила некоторые простые правила, относящиеся к ее действиям, к свистку, демонстрационному бассейну и дрессировщице, связав их в общий паттерн, в контекстную структуру, то есть набор правил истолкования всей этой информации.
Но этот паттерн подходил
только к одному эпизоду в демонстрационном бассейне. Поскольку дрессировщики
хотели снова и снова показывать, как они обучают, дельфину приходилось нарушать
этот простой паттерн и справляться с целым классом
таких эпизодов. Это был уже более широкий
контекст контекстов, в котором поведение животного оказалось ошибочным. На
следующем представлении дрессировщица опять хотела продемонстрировать «оперантное
обучение», и для этого она (дрессировщица) должна была выбрать другой образец заметного поведения.
Когда та же самка дельфина вышла снова на арену, она опять проделала свое
«что-нибудь», но за этим не последовал свисток. Дрессировщица ждала следующего
элемента заметного поведения – скажем, удара хвостом, обычного выражения
досады. Затем это поведение было подкреплено и повторено.
Но, конечно, на третьем
представлении удар хвостом не был вознагражден. В конечном счете, дельфин
научился справляться с контекстом контекстов, предлагая при каждом выходе на
арену другой или новый вид заметного
поведения.
Все это произошло в
свободной естественной истории отношений между дельфином, дрессировщицей и
публикой еще до моего прибытия на Гавайи. Я понял, что происшедшее потребовало
обучения более высокому логическому типу, чем обычно, и по моему предложению
вся последовательность была повторена в экспериментах с новым животным и
тщательно записана.[1] Расписание
экспериментального обучения было тщательно спланировано: животное должно было
пройти ряд сессий обучения, каждая продолжительностью от 10 до 20 минут. При
этом животное никогда не вознаграждалось
за поведение, награжденное в предыдущей сессии.
Надо прибавить к экспериментальной последовательности два замечания:
Во-первых, оказалось
необходимым (по мнению дрессировщицы) во многих случаях нарушать правила
эксперимента. Переживание ошибок настолько огорчало дельфина, что для
сохранения отношений между ним и дрессировщицей (т.е. контекста контекста
контекстов) приходилось давать больше подкреплений, чем полагалось дельфину.
Это была незаслуженная рыба.
Во-вторых, для каждой из
первых четырнадцати сессий характерно было многократное напрасное повторение
любого поведения, подкрепленного на предыдущей сессии. По-видимому, другое
поведение демонстрировалось животным лишь случайно. В промежутке между
четырнадцатой и пятнадцатой сессией дельфин казался очень возбужденным; и когда
он появился на арене в пятнадцатой сессии, он предъявил сложное представление
из восьми заметных образцов поведения, четыре из которых были новы и никогда
ранее не наблюдались у этого вида животных. С точки зрения животного, это был
скачок, разрыв между логическими типами.
Во всех таких случаях
шаг от некоторого логического типа к следующему есть шаг от информации о
событии к информации о классе событий, или от рассмотрения класса к
рассмотрению класса классов. А именно, в случае дельфина невозможно было
научить его единственным опытом – ни удачным, ни неудачным – что контекст
состоял в требовании нового
поведения. Урок о контексте мог быть усвоен лишь из сравнительной информации о
выборке контекстов, отличающихся друг от друга, в которых поведение животного и
его результат от случая к случаю отличались. В таком разнообразном классе
закономерность становилась ощутимой, и видимое противоречие удавалось
преодолеть. В случае собаки потребовался бы аналогичный шаг, но собаке не дали
возможности научиться тому, что она оказалась в ситуации угадывания.
Многому можно научиться
уже из одного случая, но сюда не относятся некоторые вещи, касающиеся характера
более обширной выборки (т.е. класса) испытаний
или переживаний. Это имеет фундаментальное значение для распознавания
логических типов – и на уровне абстракций Бертрана Рассела, и на уровне
обучения животных в реальном мире.
Эти явления имеют
значение не только для лабораторных исследований и экспериментов по обучению
животных: они привлекают внимание также в связи с некоторой спутанностью
человеческого мышления. Многие концепции, небрежно применяемые и публикой, и
специалистами, содержат скрытую ошибку в различении логического типа. Например,
есть такое выражение, как «исследование» («exploration»). По-видимому,
психологи не понимают, почему исследовательские тенденции крысы не устраняются
опытом, когда ей предлагают ящики, встречающие ее небольшим электрическим шоком.
Из этих опытов крыса отнюдь не усваивает, что не следует совать нос в ящики;
она усваивает лишь, что не следует совать нос в те ящики со встроенным в них
электрическим шоком, которые она исследовала. Иными словами, мы опять имеем
здесь дело с контрастом между обучением частному и обучением общему.
Некоторая доля эмпатии
подсказывает, что с точки зрения крысы для нее нежелательно усвоить общий урок.
Переживание шока при опускании носа в ящик указывает ей, что она правильно поступила, засунув нос в ящик
с целью получить информацию о содержащемся в нем шоке. В самом деле, «цель»
исследования состоит не в том, чтобы открыть, что предмет исследования –
хорошая вещь, а в том, чтобы получить информацию о предмете исследования. Более широкая цель имеет совершенно
иной характер, чем частная.
Интересно рассмотреть
природу такого понятия, как «преступление». Мы действуем таким образом, как
будто преступление можно устранить наказанием за поступки, которые мы считаем
преступными действиями, как будто «преступление» – это название некоторого
действия или части некоторого действия. Точнее, «преступление» – как и
«исследование» – это название способа организации действий. Поэтому вряд ли
наказание поступка устранит преступление. В течение нескольких тысяч лет так
называемая наука криминология не умела избежать этой грубой ошибки в понимании
логического типа.
Во всяком случае, есть
глубокая разница между серьезной попыткой изменить характер организма и
попыткой изменить частные действия этого организма. Последнее относительно
легко; первое крайне трудно. Изменение парадигмы столь же трудно – и в самом
деле имеет ту же природу – что изменение эпистемологии. (Для подробного
изучения того, что может, по-видимому, понадобиться для изменения характера
преступника, отсылаю читателя к недавно вышедшей книге Sane Asylum Чарлза Хемпден-Тернера.[2] Едва
ли не первое требование к такому глубокому обучению состоит в том, чтобы в
центре его было не то, за что
осужденный наказывается тюремным заключением.
Третья концепция класса,
обычно неправильно понимаемая при ошибочном установлении логического типа, это
«игра». Данные действия, составляющие в данной последовательности «игру»,
могут, конечно, проявляться у того же лица или животного в последовательностях
иного рода. Характерный признак «игры» состоит в том, что этим именем
называются контексты, составляющие действия которых имеют иное значение и иную
организацию, чем они имели бы в не-игре. Возможно даже, что сущность игры
заключается в частичном отрицании значений, которые те же действия имели бы в
других ситуациях. Именно осознание того, что млекопитающие распознают игры,
привело меня двадцать лет назад к осознанию, что животные (во всяком случае,
речные выдры) классифицируют свои типы взаимодействий, и потому подвержены тем
видам патологии, какие порождаются у павловских собак, наказываемых за неумение
распознать изменение контекста, или у преступников, наказываемых за
определенные поступки, вместо наказания за определенные способы организации
поступков. От наблюдения игр у речных выдр я перешел к изучению аналогичных
классификаций поведения людей, и в конечном счете пришел к представлению, что
некоторые симптомы человеческой патологии, называемые шизофренией, в действительности являются результатом неправильного
обращения с логическими типами, которое мы назвали двойной связкой.
В этом разделе я подошел
к вопросу об иерархии явлений разума с точки зрения кодирования. Но иерархия
может быть столь же хорошо продемонстрирована, исходя из критерия 4,
рассматривающего циклические цепи зависимостей. Отношение между
характеристиками компоненты и характеристиками всей системы в целом,
описывающей повторяющийся цикл, тоже подвержено иерархической организации.
Я хотел бы здесь высказать предположение, что продолжительное заигрывание
с идеей циклической причинности, известное в истории цивилизации, по-видимому,
было порождено отчасти увлечением, а отчасти ужасом, связанным с распознаванием
логических типов. Как уже было сказано в Главе 2 (раздел 13), логика является
плохой моделью отношения между причиной и следствием. Я полагаю, что именно
попытка рассматривать жизнь в логических терминах и компульсивный* характер этой попытки производят в
[1] Описание см. в K.Pryor, R.Haag, and J.O'Reilly,
«Deutero-Learning in a Roughtooth Porpoise (Steno
bredanensis)», U.S. Naval Ordinance Test Station, China Lake,
NOTS TP 4270; дальнейшее обсуждение в
моей книге Steps to an Ecology of Mind, pp. 276-277.
[2] Charles Hampden-Turner, Sane Asylum (San Francisco; San
Francisco Book Co.,1976).
*
Принудительный, навязчивый – Прим. перев.
Комментариев нет:
Отправить комментарий