6.434. Противоречие против парадоксального предписания. Из вышесказанного видно, что двойная ловушка не просто противостоит предписаниям, но является истинным парадоксом. Мы уже рассматривали основное различие между парадоксом и противоречием, когда исследовали антиномии, и обнаружили, что каждая антиномия является логическим противоречием, но не каждое логическое противоречие — антиномией. Такое же различие существует между противоречием и парадоксальным предписанием (двойной ловушкой), причем различие наиболее высокой степени важности, потому что прагматические эффекты этих двух классов предписаний весьма различн.
Наше мышление, логическая структура языка и наше восприятие
реальности в целом основаны на законе Аристотеля, заключающегося в том, что А
не может быть одновременно и не-А, так что такого рода противоречие, очевидно,
слишком ошибочно, чтобы принимать его всерьез. Даже противоречия, навязан(223/224)ные каждодневным бизнесом, не
являются патогенными. Столкнувшись с двумя взаимно исключающими альтернативами,
человеку приходится выбирать: выбор одного может быстро исключить ошибку, а
выбор другого — приведет к колебаниям и поэтому, он потерпит неудачу. Такая
дилемма может возникнуть из-за чего угодно — от сожаления, что нельзя съесть
одно пирожное дважды, до отчаянного положения человека, оказавшегося па шестом
этаже горящего здания и выбирающего альтернативу — либо сгореть в огне, либо
выпрыгнуть из окна. Подобным образом в классических экспериментах, в которых
человек подвергается конфликтным ситуациям (приближение—избегание,
приближение—приближение, избегание—избегание), конфликт развивается от чего-то
незначительного до противоречия между альтернативами, предлагаемыми или
навязываемыми. Поведенческие эффекты этих экспериментов могу быть любыми — от
колебания до неудачного выбора голодать как спасения от наказания, (224/225) но никогда нельзя
наблюдать специфическую патологию в том случае, когда дилемма истинно
парадоксальна.
Однако эта патология явно
присутствует в известных экспериментах
Павлова, в которых собаку сначала тренируют различать круг и эллипс, затем
постепенно расширяют эллипс, так что он все больше становится похож на круг и
собака уже не способна отличить их друг от друга. Это, как мы утверждаем, и
есть контекст, содержащий все составляющие двойной ловушки, и подобные
поведенческие эффекты Павлов назвал «экспериментальным неврозом». Затруднение
этой ситуации заключается в том, что в этом виде эксперимента, экспериментатор
сначала обманывает животное жизненной необходимостью правильного различения и
затем в рамках этого опыта делает это различение абсолютно невозможным. Таким
образом, собака оказывается в мире, в котором се выживание зависит от согласия
с законом, который нарушает сам себя: парадокс поднимает свою голову Горгоны.
Здесь животное начинает проявлять типичное
беспорядочное поведение: оно может впасть в коматозное состояние или в
бешенство и, кроме того, у нее могут возникнуть физиологические расстройства[1]. Подведем
итоги: Наиболее важное отличие между противоречивым и парадоксальным
предписанием заключается в том, что столкнувшись с противоречивым предписанием
одни предпочитают выбрать и теряются или страдают, другие ведут себя
альтернативно. Результат несчастливый — как уже было сказано, одно пирожное два
раза не съешь, и самый маленький дьявол — все-таки дьявол. Но, столкнувшись с
противоречивым предписанием, возможен логический выбор. С другой стороны, перед
лицом парадоксального предписания, на(225/226)пример
банкроты выбирают себя сами, ничего невозможно.
В качестве ремарки хотелось бы
указать на интересный факт, что парализующий эффект прагматического парадокса
никоим образом не ограничен приматами, или, в общем, млекопитающими, и даже
организмы, с относительно рудиментарным мозгом и нервной системой, также
уязвимы для эффектов парадокса. Это предполагает, что некий фундаментальный
закон существования проявляется и здесь.
[1] Важно, что животные,
которых не учили подобным образом различать фигуры, не демонстрируют такое
поведение в контексте, в котором различение невозможно.
Глава 1. Система
отсчета
1.1. Введение
Рассмотрим следующие
ситуации:
В неком районе северной Канады наблюдается удивительная
периодичность популяции лисиц. В течение четырехгодичного цикла она достигает
пика, затем спадает почти до уровня вымирания рода, после чего опять начинает
свой рост. Если бы интересы биологов ограничивались только лисицами, эти циклы
так и остались бы необъяснимыми, потому что в природе лисиц или всего вида в целом нет ничего такого, что
объясняло бы эти изменения. Однако как только выясняется, что лисицы охотятся
почти исключительно на диких кроликов, у которых практически нет других врагов,
то отношения между двумя видами вполне
удовлетворительно объясняют этот таинственный феномен. Видимо, у кроликов такой же жизненный
цикл, как и у лисиц, по рост и спад их популяций находятся в прямой
зависимости: чем больше лисиц, тем больше они поедают кроликов, и поэтому, в
конце концов, эта пища становится очень редкой для лисиц. Число последних
уменьшается, предоставляя выжившим кроликам шанс снова размножаться и процветать
в фактическом отсутствии своих врагов, т.е. лисиц. Кролики снова в изобилии,
что поддерживает выживание и рост количества лисиц, и т.д. и т.п.
В шоковом состоянии человека быстро доставляют в больницу.
Осматривающий его врач констатирует отсутствие сознания, чрезвычайно низкое
кровяное давление и, в общем, клиническую картину острой алкогольной или
наркотической интоксикации. Однако результаты последующих исследований не
обнаруживают ни малейших следов этих веществ в организме больного. Состояние
пациента остается необъяснимым до тех пор, пока он не приходит в сознание и не
выясняется, что пациент — горный инженер, который толь(10/11)ко что вернулся после двухгодичной работы на медном руднике,
расположенном на высоте 15.000 футов над уровнем моря в Андах. Теперь
становится понятно, что состояние пациента отнюдь не болезненное в обычном
смысле этого слова, т.е. не вызвано какими-либо органическими нарушениями, а
есть следствие адаптации клинически здорового организма к радикально
изменившейся окружающей среде. Если бы врач сосредоточился исключительно на
пациенте, или во внимание принималась бы только экология окружающей среды,
привычная для врача, то состояние пациента так и осталось бы непонятным.
С точки зрения пешехода, идущего по тротуару возле сада загородного
дома, творится что-то невообразимое: бородатый мужчина ходит вперевалочку,
припадает к земле, огибает луг восьмерками, постоянно бросает взгляды через
плечо и непрерывно крякает. Так этолог Конрад Лоренц описывает свое поведение
во время одного из экспериментов по импринтингу утят, которым он заменял мать.
«Я поздравлял себя, — пишет он, — с послушанием и аккуратностью, с которыми мои
утята вперевалочку ходят за мной, когда внезапно поднял голову и увидел за
забором сада толпу смертельно бледных лиц: за забором стояла группа туристов,
которая с ужасом глазела на меня». Утят не было видно за высокой травой, и все,
что видели туристы, было абсолютно необъяснимое, по существу, безумное
поведение (96, р. 43).
Эти, на первый взгляд,
далекие друг от друга ситуации имеют нечто общее: феномен оставался
необъяснимым до тех пор, пока область наблюдения не расширилась и не включила
контекст данного феномена. Недооценка взаимоотношений между событием и формой,
в которой оно происходит, между организмом и его окружением либо сталкивает
наблюдателя с чем-то «таинственным», либо вынуждает его приписывать этому
объекту изучения свойства, которыми он, возможно, и не обладает. В биологии
этот факт давно нашел широкое применение, в то время как поведенческие пауки
все еще основываются в большой (11/12)
степени на атомарной точке зрения на человека и на освященном веками методе
отдельных переменных. Наиболее очевидно это при изучении нарушений поведения
(психопатологии). Если человек с психопатологической симптоматикой изучается в
изоляции, тогда исследование касается природы состояния и, в более
широком смысле, природы человеческой психики. Если же пределы
исследования расширены и включают в себя изучение влияния поведения данного
человека на других людей, их реакций и контекст, в котором все это происходит,
то фокус смещается с искусственно изолированной единицы на взаимоотношение между
частями более широкой системы. Тогда исследователь поведения человека переходит
от умозрительного изучения психики к изучению наблюдаемых проявлений
взаимоотношений.
Проводником этих
проявлений является коммуникация.
Мы предполагаем, что
изучение человеческой коммуникации можно подразделить на те же три области —
синтаксис, семантику и прагматику, которые были установлены Моррисом (Morris)
(106), и прослеживаются у Карнапа (Carnap) (33, р. 9) при изучении
семиотики (общей теории символов и языков). Тогда, применительно к структуре
человеческой коммуникации, можно сказать, что первая из трех областей
охватывает вопросы передачи информации, и поэтому в ней преимущественно
доминируют теории информации, интересующиеся проблемами кодирования, каналов,
способности, звука, избыточности и других статистических свойств языка, не
затрагивающих смысла передаваемых символов. Смысл является главным понятием семантики.
Хотя передача ряда символов с синтаксической точностью и возможна, они
останутся бессмысленными, пока отправитель и получатель заранее не согласятся с
их смыслом, т.е. не придут к семантическому соглашению. И наконец, коммуникация
влияет на поведение, в чем и заключается ее (12/13) прагматический аспект. Несмотря на то что возможно
четкое концептуальное разделение на эти три области, они тем не менее зависят
друг от друга. Как указывает Джордж (George) (55, р. 41): «Во многих
случаях справедливо будет сказать, что синтаксис является математической
логикой, семантика — это философия или философия науки, а прагматика — это
психология, но на самом деле эти области не слишком отличаются друг от друга».
Комментариев нет:
Отправить комментарий